Его благородная сдержанность
воспитывала нас

19 сентября исполнилось 80 лет со дня рождения Евгения Александровича Маймина.

Больше 40 лет я знала Евгения Александровича Маймина. В 1955 году, в Выборгском пединституте (я тогда училась на втором курсе) появился новый преподаватель. Он вел сначала практические занятия по русскому языку и семинар по стилистике. Среди тогдашней рутины и однообразия, казенщины и скуки появился человек, поражающий редким, поэтическим чувством слова.

Он оказался неожиданно внимательным даже к самым малым проявлениям студенческой самостоятельной мысли, отличался вниманием к живой душе, верой в творческие возможности студента. Он сумел незаметно, с чуткостью и тактом, пробудить в нас, инфантильных и невежественных, желание стать лучше, больше читать, стремление познать основы культуры.

Он очень мало говорил о себе, его благородная сдержанность тоже незаметно, исподволь воспитывала нас. Что воевал на фронте, что ранен, что окончил ЛГУ, что защитил диссертацию о Л. Толстом - узналось почти сразу. Но мужество, глубина и значительность личности, мудрость мыслителя, энциклопедическая образованность - все это раскрывалось потом, постепенно и как бы независимо от него: всякая поза, самоутверждение были невозможны для Евгения Александровича.

Главные жизненные уроки, на его примере осознанные: веди себя естественно, никаких красивостей, многословия; уважай чужую мысль, настроение, чувство; умей слушать, видеть, сочувствовать, умей поставить себя на место другого. Всем своим существом, каждым словом давал нам он уроки благородства и высшей порядочности.

Одно из самых сильных впечатлений выборгского ученичества - его очерки и рассказы о войне, которые он доверил нам прочесть в рукописи. В печати рассказы появились много позднее. В рассказах и очерках о войне приоткрылась драма его судьбы, основа глубокого, выстраданного гуманизма, вера в то, что изначально человек должен быть добр и прекрасен. В этих рассказах тончайший лиризм и - ясное, точное слово, свой неповторимый стиль сдержанной, драматической речи. Особенно запомнился тогда рассказ «Рабы хлеба», который затем, много позднее, был напечатан под другим названием. Вообще его рассказы о войне (и устные тоже) убедили, что Евгений Александрович не просто старше нас, но старше на целую жизнь. Он прошел страшную войну, он знал о людях, о нашем времени такое, что нам ни в книгах, ни в фильмах, даже лучших, никогда не постичь.

Навсегда остался у меня в памяти момент более поздний, характерный, почти символический. В конце 70-х однажды приезжал в Псков, неофициально, без шума, Б. Окуджава, и была встреча его с нами, преподавателями и студентами литературного факультета. После потрясающей и, увы, короткой встречи, я увидела, как Б. Окуджава и Евгений Александрович идут вместе, рядом по мосту через Великую и оживленно говорят друг с другом. Они - люди одного поколения, одной войны.

О своем ранении, о боли в ноге он почти никогда не говорил или говорил мало, уклончиво, хотя именно из-за осложнений военной раны он несколько раз лежал то в госпитале, то в больнице. Только в последний год однажды горестно сказал, что боль в ноге не оставляет в покое ни на минуту, что боль была всегда, слабее или сильнее, но всегда.

В Выборге меньше чем через два года, летом 1957-го институт, по хрущевским перестроениям, был расформирован, и студенты, кто мог, перешли учиться в Ленинград. Остались в Ленинграде и многие преподаватели. Разумеется, Евгений Александрович мог бы тоже остаться в Ленинграде, но он поехал в Псков с нами, студентами. И как благодарны мы были судьбе, что любимый учитель с нами. Одно из первых событий в Пскове: Евгений Александрович приглашает студенток пойти в псковский музей. В Поганкиных палатах увидели картинную галерею (впервые - Рерих; впервые - псковские иконы!) Так и культурная жизнь Пскова входила в нашу весьма бедную событиями жизнь благодаря ему.

Осенью почти на два месяца студентов отправили в колхозы на уборку. Преподавателей (не всех) - тоже. Евгений Александрович, конечно, не должен был ехать: его рана - это и доказывать не нужно было. Но его послали, и он жил в деревне в условиях известно каких, и работал в поле с нами. До сих пор вижу: он идет, прихрамывая, по грязной дороге, дождь, ветер, а в руке какая-то странная наволочка-мешок. Это он получил где-то в соседней деревне для нас, студентов, сахарный песок и пешком добирался по бездорожью.

Четвертый и пятый курсы в Пскове прошли как один день, потому что было радостно учиться у Евгения Александровича. Он прочитал нам удивительный спецкурс о Л. Толстом (потом, на его основе, и была написана замечательная монография), читал труднейший и столь всем необходимый курс по стиховедению, вел семинары по современной драматургии и по анализу лирического стихотворения. Оригинальность и многосторонность его научных интересов нельзя было не заметить. И уже тогда зарождались его будущие книги, их основа уже была в его лекциях, спецкурсах, спецсеминарах.

Это было время с претензией на некоторый либерализм, после XX съезда, время надежд (увы, напрасных) на перемены во всей нашей жизни. Не потому ли это было и время стихов, увлечения новыми и неновыми поэтами.

Когда осенью 1958-го года началась чудовищная травля Б. Пастернака, я, совсем потерянная, бросилась с вопросами к Евгению Александровичу. Каким смелым, решительным и щедрым был он в те минуты. Все ведь боялись и полуслова правды, а он ясно и определенно сказал мне, что происходит. Как поразительно было это доверие: он шел по осенним сырым псковским улицам, по унылому парку и тихо говорил о тупом и жестоком насилии над поэтом, о его безвыходности. И в словах, интонациях речи моего учителя очевидно глубоко личное сострадание.

Я имела возможность видеть, как тянутся к нему хорошие, лучшие люди, как любят его студенты, как много у него друзей, и не только в Пскове: еще больше в Москве, Ленинграде, многих других городах. Как все чаще его приглашают на большие научные конференции; узнавала, что дружит, близко знаком с Ю. М. Лотманом, Л. А. Дмитриевым, Д. С. Лихачевым, А. В. Чичериным, И как бы незаметно, в стремительном беге времени он стал известным, большим ученым, доктором филологических наук, профессором (была блестящая защита в Ленинграде в 71 году, многолюдная, шумная, горы цветов).

Его много печатают, его книги, статьи издают в Италии, Болгарии, в Праге. Его книги, интереснейшие, новые, глубокие по мысли и ясные, изящные, лаконичные по стилю, поэтические и одновременно глубоко научные, выходили одна за другой. И казалось чудом, что он успевает их создавать при постоянно большой учебной нагрузке, при обычной нашей суете бесконечной (собрания, заседания и прочее). Ежедневная, очень трудная работа стояла за этой кажущейся легкостью. Он учил, советовал писать ежедневно, без скидок и поблажек, непременно хотя бы 4-5 страниц в день: потом можно без конца переделывать, но писать ежедневно и обязательно.

Между тем он оставался внешне все тем же, простым, естественным, доступным, без тени ученой важности. Благородная простота Евгения Александровича людей примитивных и претенциозных иногда сбивала с толку, они воображали себя равными ему, фамильярничали, и это было даже немного смешно, потому что его-то их претензии мало задевали.

Он всегда встречал тебя доброй, располагающей улыбкой. Но почти всегда я видела глубокую, хотя и просветленную, печаль в глазах. Это были глаза мудрого человека, все без слов понимающего. Конечно, он любил жизнь, любил веселую шутку, сам часто рассказывал забавные истории. Но я знаю, что он не мог не замечать глупостей, цинизма, грубости многих окружающих людей. Ведь часто приходилось зависеть от людей ничтожных, мелких, завистливых. Он умел быть терпимым и умел прощать. И главное - это в нем было изначально, в его прекрасной и благородной натуре - он очень сильно чувствовал и понимал любую несправедливость. Он умел защитить, если это от него зависело, а если видел откровенную наглость и дикость чужих поступков - говорил правду бескомпромиссно - сдержанно, но очень твердо.

Обостренное чувство неправды, социального зла ясным светом пронизывало его лекции по русской литературе XIX века. Может быть, в нем было многое от непримиримости Л. Толстого, когда речь шла об унижении человека, о постыдной лжи. Я говорила с ним о творчестве Гл. Успенского, и тогда очень сильно проступило в его словах сочувствие незащищенному человеку, неизбывное сострадание. Неслучайно именно ему удалось показать, открыть пронзающий лиризм пушкинского «Медного всадника»: он, как никто из пушкинистов, услышал лирическое звучание судьбы и гибели бунтующего пушкинского героя. И в его лекциях о Достоевском он особенно любил эту острейшую и вечную тему «Бедных людей», униженных и оскорбленных.

В последние годы один за другим уходили его друзья военных лет, друзья-ученые, близкие, дорогие люди. Эти потери очень тяжело отзывались в нем. Он сам много и тяжело болел - и прощался с ушедшими друзьями прекрасными очерками - воспоминаниями, стремился закрепить в слове свою любовь, доброту, свет души, память.

Когда он лежал в больнице с воспалением легких, я в разговоре с ним услышала слова, меня ошеломившие. Он сказал, что не боится смерти и что за все благодарен судьбе. Высота его души никакими словами не может быть измерена, объяснена. Это, конечно, выше нашего разумения.

Только в последний год он сказал также (он видел нарастающее всеобщее равнодушие и суетность), что чувствует себя одиноким. И что вера в высший Разум, желание верить - живут в нем давно, с детства.

Я не знала, не встречала человека лучше, чем он. Наверное, он сумел всей своей светлой, преобладающей творческой жизнью пробудить лучшие стороны души во многих своих учениках. Только это может служить тебе слабым утешением, когда понимаешь, что его уже нет. Остались еще его бесценные книги, глубокие мысли и чистые чувства, к которым всегда, пока еще сами живем, необходимо снова и снова возвращаться.

Эльза Слинина.

Автор - доцент кафедры русской литературы филологического факультета Псковского государственного педагогического института. Печатается в сокращении. Фотографии из семейного архива Майминых.