Выжить вопреки

Только рыбы в морях знают цену свободе; но их немота вынуждает нас как бы к созданью своих этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.

И. Бродский. «Конец прекрасной эпохи»

Проект «Открытые диалоги» возобновился в Петербурге. Три часа лейтмотивом звучали три слова: политика, цензура, искусство. Слова, которые столкнулись в жизни самого проекта и вынудили его покинуть Россию. Это не 37-й, это современность, в которой оказалось ещё страшнее от неизвестности и негласного запрета на человечность.

Договорились

История «Диалогов» берет своё начало в 2014 году: всё это время вплоть до июня 2016-го открытые встречи политологов, чиновников, журналистов и деятелей культуры проходили в библиотеке имени Маяковского. 23 июня туда нагрянули с обысками, и проект «Открытая библиотека» закрыл ежемесячные «Диалоги». Тогда организатор проекта и замдиректора библиотека Николай Солодников предполагал, что если другой площадки в Петербурге не появится, придётся уезжать из страны — так и случилось. Поиски альтернативы были безрезультатными, Солодников заявил, что не сможет организовывать встречи на Фонтанке, уволился со своей должности и покинул Россию. Уже 27 августа разговаривать пришлось в Риге.

Позже депутат фракции «Яблока» Борис Вишневский написал главе управления ФСБ по Петербургу и Ленобласти Александру Родионову — просил разъяснить причины обыска, он же обратился к вице-губернатору Владимиру Кириллову с вопросом, готов ли тот содействовать реализации проекта. Кириллов ответил, что возобновление проекта невозможно в связи с увольнением его организатора. А из ФСБ пришла занятная бумага: «На вопрос, на каком основании чекисты проводили обыски в библиотеке Маяковского, ответ феерический: оказывается, оперативно-розыскные мероприятия проводились под грифом «совершенно секретно», а потому сообщить мне об их сути никак невозможно», — написал Вишневский 13 сентября на своей странице в соцсети «Фейсбук».

Солодников комментировал ситуацию из Прибалтики: «Как только станет известен мой статус и в каком состоянии находится дело, которое ведёт отдел по борьбе с терроризмом, в этот момент я готов вернуться. Но не для того, чтобы сесть». Вернуться получилось прямо в Эрмитаж — в культурный центр культурной столицы, правда, с далёкой от культуры охраной, но это, возможно, было неслучайно.

Небо становится ближе

До начала «Диалогов» чуть больше часа. Очередь в лекторий главного штаба достигла нескольких сотен человек, причём чтобы оказаться в её начале, прийти, по-видимому, нужно было часа за два. Совершенно очевидно, что многие из этих людей не раз бывали в библиотеке Маяковского. Пожилая женщина очень интеллигентного вида, которая практически возглавляла всю эту очередь, негромко рассказывала рядом стоящим: «А я и не верила, что такое спокойно разрешат проводить, не могло так быть». Напряжённая и нервная атмосфера очереди сразу расположила к разговорам о былом, и все наперебой принялись пересказывать историю про обыски.

Писатель-блокадник Даниил Гранин и литовский драматург Марюс Ивашкявичус в «Открытых диалогах». Фото: Алёна Погорелая

В Эрмитаже хоть и разрешили «Диалоги», мариновали публику долго. Сначала держали в коридоре практически до начала встречи, а когда пустили в проходную к лекторию, грузная женщина с бейджем сотрудницы музея оглушительно заорала: «Сумки, рюкзаки, одежду — всё сдать в гардероб!»

Она стояла, как скала, с раскинутыми руками, издавая такие оглушительные звуки, что ворвавшаяся очередь после нескольких часов томления на секунду окаменела, а затем как по сценарию поменяла своё направление в сторону гардероба. Там, правда, оказалось, что никакие сумки оставлять нельзя, и раздосадованные зрители побрели в сторону зала.

Свободных мест не было: помещение вмещало человек двести, при этом публика продолжала прибывать. Следующим нескольким сотням пришлось наблюдать за прямой трансляцией в атриуме. На любые попытки зайти и взглянуть на спикеров уже другой обладатель бейджа охранника в прямом смысле выталкивал входящих в коридор. Без церемоний и диалогов. С другой стороны, когда квадратных пропорций охранник выталкивает миниатюрных студенток со словами: «Нечего делать вид, что вы тут кого-то потеряли», — темы обысков и репрессий становятся ближе.

Казённый оптимизм

Первый послеобысковый «диалог» в России проходил между самым известным писателем-блокадником Даниилом Граниным и литовским драматургом Марисом Ивашкявичюсом из города Молетай, где произошёл известный расстрел еврейского населения. 97-летнего Гранина приветствовали стоя, а Солодников сразу дал понять, что этот разговор — один из самых важных в истории проекта.

Когда 8 сентября 2016 года в городе на Неве отмечалась памятная дата — 75 лет со дня начала ленинградской блокады, петербуржцы традиционно возлагали цветы к братским могилам и памятным знакам. Только вот на площадях почему-то танцевали ряженые, а с Дворцовой доносились лихие песни вроде: «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали». Висели объявления: «Концерт в честь начала блокады». Собственно, эта проблема и стала основной в этом диалоге: как оживить память о трагедии и почему сегодня вместо сопричастности к событиям продолжает культивироваться праздничность?

Диалог начался с темы памяти, на что Гранин с каким-то юмором (невообразимым в этой теме), но без улыбки заявил, что лучше всего о ней могут рассказывать психологи и психиатры. На этом, правда, юмор закончился: «С памятью я столкнулся, когда мы с Адамовичем стали писать «Блокадную книгу» и задались вопросом, как вытащить из человека его собственную блокаду», — начал писатель-блокадник. Это был его монолог, который бы выбивался из диалогичной концепции, но не в случае с Граниным. В его крике, который он проговаривал почти шёпотом, была иллюстрация всей российской истории, от блокадного Ленинграда до сегодняшней Пальмиры.

Неживая, искусственная память сегодня, по Гранину, следствие препон советской цензуры: в СССР старались избегать скорбных настроений даже в памятные дни. «Нас долго отучали плакать. Советский человек должен был быть оптимистом, ведь за ним будущее, правда и тому подобное. А чего плакать? Если у тебя какие-то проблемы, то иди в партком и расскажи там, — вспоминал Гранин реакцию людей, когда умер Сталин. — И то только потому, что было непонятно, как будем жить: все были повреждены навязанным казённым оптимизмом».

Когда умер Сталин, Шостакович сказал: «Слава богу, теперь можно плакать». Сегодня опять запрещают. «Мы уродуем свою историю, мы лишаем её человечности. Шостакович был парадоксален, но абсолютно точен: душе нужно горевать и печалиться», — заключил Гранин. Правда, те, кому нужно, его вряд ли услышали и услышат — из-за нежелания.

Ещё в 2014-м, в годовщину освобождения Освенцима, Гранин выступал в бундестаге и рассказывал немецким парламентариям о том, как жил и умирал блокадный Ленинград. «Политики современной России не приглашали меня выступать перед ними, — грустно заметил Гранин. — Они думают, что знают про блокаду всё и считают себя всегда правыми. Но ведь не может человек нормально жить без печали, без приступов тоски, без отчаяния, без слёз. Самое необходимое для человека — это сострадание. Нет сострадания — нет и человека».

В конце августа 1941 года в городе Молетай были расстреляны 2 тысячи евреев, более чем две трети населения — это была история Ивашкявичюса. В карательной акции помимо гитлеровцев приняли участие и несколько литовцев. Трудно говорить об исторической памяти на примере эпизодов, где твой народ представлен не жертвой, а палачом, но у Ивашкявичюса получилось. Причём не только говорить. Как признался драматург, до недавнего времени он сам был человеком, который не понимал, что такое Холокост, и считал, что события эти происходили где-то там, в Польше, и «узнал правду, которая его поразила». Ему удалось организовать акцию памяти в Молетае и собрать таких же, как он, людей, не подозревавших, что трагедия была здесь.

В этом смысле признание вины и ответственности в случае с Молетаем — сильно. В России в этом плане идёт регресс: экспедиции из Литвы, которые едут в Сибирь восстанавливать захоронения ссыльных литовцев, видят там далеко не мемориалы, а кладбища, обросшие лесом. То же самое, по сути, что когда-то было в Литве с еврейскими захоронениями. А регресс, по-видимому, в том, что палачи сейчас становятся героями. Вспомнить хотя бы недавний бюст Сталину в Сургуте, принявшем в 1930-х годах тысячи репрессированных. Такие жесты походят на тестирование народа: готовы ли, если будет нужно, повторить эту жертву? Страшно.

Не расчеловечиться: эта главная, по Гранину, цель во время блокады, кажется, остаётся таковой и сегодня. Только уже не применительно к людоедству, которое писатель может оправдывать повредившимся от голода рассудком.

Политическая почесуха

Искусство меняет мир, потому что художник улавливает импульсы, которые недоступны другим. Эта банальная, на первый взгляд, мысль получила довольно оригинальное развитие в «Диалоге» двух музыкантов: небезызвестного Владимира Мартынова и молодого солиста группы «СПБЧ» Кирилла Иванова.

Музыканты двух поколений Владимир Мартынов и Кирилл Иванов в «Открытых диалогах». Фото: Алёна Погорелая

Разговор, конечно, зашёл не о классическом искусстве, а об эпатаже. Не обошлось без упоминания дюшановского унитаза, проданного за 1,7 миллиона долларов и по непонятным причинам лидировавшего среди произведений ХХ века, оказавших наибольшее влияние на развитие мирового искусства, если верить британской газете «Дейли телеграф». Признавая факт построения современного искусства на трансгрессии, вечном балансе «между», Мартынов, конечно, вспомнил и лозунги футуристов, которые требовали сбросить Пушкина с парохода современности. «Ради чего? Ради флейты водосточных труб!» — не унимался музыкант. Самое удивительное, что Мартынов признавал, что инновационный шаг искусству всё-таки нужен, но ресурсов своих у него недостаточно, и трансгрессия не безгранична. «Допустим, поставил я писсуар, но ведь второй уже не поставишь. К 70-м годам это пространство внутри искусства израсходовалось, инновационные шаги оказалось невозможно выполнять, вот эпатаж и пошёл за пределы искусства в политику», — заключил он.

Мартынов и его коллега по цеху оказались категоричными противниками смешения искусства с политикой в принципе. «Есть люди с ярко выраженным политическим темпераментом, у них всё время почесуха какая-то», — выразился Мартынов, объясняя ситуацию, когда художник может «скатиться» к политическому акту, причём явно только лишь для того, чтобы сделать себе имя.

Тогда, конечно, непонятны такие акты, которые совершают люди, в признании уже не нуждающиеся. Например, тот же Арво Пярт, который не писал симфонических произведений с 1971 года, когда была написана Третья симфония, а в 2008-м разразился Четвёртой и посвятил её Михаилу Ходорковскому. При упоминании Пярта Мартынов пришёл в замешательство и заявил, что «это был очень неудачный политический акт», музыкант Иванов вторил коллеге: «Человек воспринимает в музыке звуки, а не название». Притом что оба они явные противники политизированного искусства (а Иванов и вовсе заявил, что интересовался политикой только в восьмом классе, а потом понял, что это пустая трата времени), разговор коснулся Пальмиры.

Сложно ошибиться, называя самым известным политическим актом искусства недавнего времени музыкальный перформанс в амфитеатре освобождённой от исламистских радикалов сирийской Пальмире. Именно там симфонический оркестр Мариинского театра под управлением Валерия Гергиева выступил с произведениями Баха, Прокофьева и Щедрина. Пальмира находилась под контролем боевиков ИГИЛ около года, было разрушено около 750 объектов культурного наследия по всей стране, в том числе и пальмирская Триумфальная арка. И вот в эти руины приезжает оркестр и играет симфонии, причём для кого! Для министра культуры, директора Эрмитажа, нескольких сотен своих и чужих солдат и массовки из «местных жителей». Конечно, этот жест любой постсоветский человек назовёт пиаром, а гуманитарий, может быть, даже симулякром. И каждому из них будет понятно: да, всё было сделано ради картинки, причём вышла она весьма комичной. Ещё и потому, что в пальмирской молитве участвовал виолончелист Сергей Ролдугин, известный своей дружбой с Путиным, виолончелью Страдивари, подаренной другом, смычком, подаренным им же, и выселением ребят из детского сада для персональных занятий музыкой — список можно продолжать бесконечно.

Но участие Ролдугина в пальмирском концерте — жест показательный. Мол, смотрите, вы обвиняете великого музыканта и подвижника в том, что он отмывает деньги путинской элиты, а он бесстрашный герой. В случае с Пальмирой можно даже полностью согласиться с Мартыновым, который резко заявил: «Это по меньшей мере неприлично. Это кошмар — играть в Пальмире симфонию Прокофьева». Солодников, правда, пробовал пошутить и спросил музыканта, что бы сыграл он. Но юмор был не понят, и в ответ послышалось раздражённое: «Я бы вообще ничего не играл!»

Европа, кстати, этот политический акт поняла правильно, представитель МИД Великобритании Филип Хаммонд охарактеризовал его тогда как «безвкусную попытку отвлечь внимание от продолжающихся страданий миллионов сирийцев».

Оценивать политические акты — по большому счёту тоже политика, как и всякое искусство: художник либо соотносит себя с режимом, либо говорит, что он его не касается, что тоже позиция. Дело в том, с какой стороны декораций властного режима находиться: латать в ней дыры или разрывать и показывать истинное лицо. Нарратив власти: слушай, повторяй, подчиняйся. Голос искусства: говори, опровергай и сопротивляйся.

Шум времени

«Шостакович, задавленный системой и страхом человек, вступивший вопреки всему в партию, делал гениальные вещи». Эта фраза, сказанная аниматором Гарри Бардиным, стала своего рода константой диалога двух музыкантов. А завершающим аккордом возвращённых на родину «Диалогов» оказалось противостояние политики и киноискусства. Собственно киношного здесь было мало, разве что спикеры: главный редактор журнала «Сеанс» Любовь Аркус и уже упомянутый создатель «Летучего корабля» и «Гадкого утёнка» Гарри Бардин. Речь снова зашла о влиянии политики на творцов, теперь уже с точки зрения финансирования, с которым у андеграунда и авторского кинематографа, понятно, дела плохи, зато в провластных проектах кино расцветает. Снимай — не хочу. Вот, например, сейчас Минкультуры предлагает 3 млн рублей за создание полнометражного фильма о строительстве Керченского моста. 30 сентября заказ появился в госзакупках, и уже в октябре объявят победителя.

Создатель «Летучего корабля» аниматор Гарри Бардин. Фото: Алёна Погорелая

О конкурсах Министерства культуры — отдельно. Бардин был членом жюри оного, правда, всего один раз и больше не приглашался, но кухня понятна. Аниматор объяснил её на примере проекта «Любовь комара и муравья», по-видимому, в жанре фэнтези. «Оценочная шкала, которую мне предлагают в Министерстве культуры, такова: гордость за свою историю, православная составляющая и ещё какая-то хрень, которую я никак не могу приложить ни к комару, ни к муравью», — поведал Бардин, а затем сделал гримасу, в которой показывал явное отношение к тому направлению, куда сегодня укладывают кинематограф. Аркус, правда, до этого высказывалась, что цензура способствовала гениальным режиссёрским и операторским находкам, позволяла находить пути обхода. Но обойти «какую-то хрень», придуманную Минкультом, оказалось не по силам даже Бардину.

«Времена не выбирают, — ударился в философию аниматор. — Когда я узнал о результатах выборов, я схватился за голову и сказал: «Это ведь для меня навсегда. Ещё пять лет ничего не изменится, а проживу ли я эти пять лет?» О будущем под конец вечера думал весь зал, а потом стало понятно: самый главный вопрос, объединивший и политический режим, и цензоров, и искусство, никого не покидал изначально.

«Понаблюдаем за реакцией в городе, через неделю, наверное, поймём, что дальше», — был краток организатор «Диалогов» Николай Солодников. Через пару минут он уже шёл через арку к Невскому проспекту, тепло и по-дружески приобнимая за плечи своих гостей.